Фёдор Черенков. Человек из детства

В субботу 4 октября не стало Фёдора Черенкова. Обозреватель Sportbox.ru подбирает слова прощания.

Как говорил благословивший когда-то его в большой футбол Николай Старостин, весь мир делится на тех, кто любит «Спартак», и тех, кто «Спартак» ненавидит.

Всю свою жизнь связанный со «Спартаком», Черенков тем не менее каким-то непостижимым образом оказался изолирован от той ненависти, которой движима другая половина мира. Он всегда был в коллективе, среди партнёров, и в то же время — сам по себе. Более командного игрока трудно было придумать, но и более независимого образа — тоже. Такой вот парадокс.

Его исключительность с негласным единодушием признавали и киевляне с днепропетровцами, и тбилисцы с минчанами, и динамовцы с армейцами — любой из конкурирующих со «Спартаком» лагерей. Его даже звали одинаково на любом стадионе Союза. Достаточно было сказать: Федя — и каждому было понятно, о ком речь.

И ладно бы дело ограничивалось болельщиками. Но ведь и чуждый вроде бы лирике профессиональный мир его тоже безмолвно выделял. Тем хотя бы, что его почти не били. Десятку, игрока, который обречён на суровый приём самим штатным расписанием футбола. Нет, не в том, конечно, смысле, что против него совсем не нарушали правил. Нарушали, роняли, но вот зло, на слом, так, как способны были защитники с прозвищами Автоген и Коса (а аналоги этой динамовской парочки имелись практически в любой команде), его действительно никто не бил.

Его к тому же оберегали судьи — не специально, разумеется, а неосознанно, помимо воли, позволяя соперникам в борьбе с ним чуть меньше, чем с другими. (В скобках можно заметить, что оборотной стороной этой истории стали потом удаления Черенкова в еврокубках. Там лишённые пиетета соперники играли с ним жёстко, на грани грубости, он, не привыкший к такому обращению, отмахивался, и судья поднимал красную карточку. В Союзе же у него и предупреждений-то почти не было: первую жёлтую он получил на восьмом году карьеры.)

Трудно утверждать наверняка, в чём была природа столь единодушного отношения к нему соотечественников. Быть может, разгадку стоит искать в том, что он очень походил на гостя из самого светлого, самого дорогого каждому мира.

Круглое лицо, тонкие черты, тихий бесхитростный взгляд, чуть пробивающиеся над верхней губой усики и стрижка будто под горшок (была у него одно время такая): глядя на него, трудно было отделаться от ощущения, что этого паренька ты давным-давно знаешь по какой-то детской книжке. Кажется, примерно таким в русских сказках рисовали Иванушку-дурачка.

Черенков не выделялся на поле ни ростом, ни статью, и это тоже полностью укладывалось в жанр. Начиналась игра, и этот нескладёха оказывался вдруг и ловчее, и остроумней, и сильнее тех, кто выглядел героем в строю. Это было волшебство! Ровно то же, как на тех страницах, что когда-то читала тебе мама.

И игра его — она ведь тоже была из детства. Азартная, открытая, лёгкая, простая, озорная. В ней не было ни натуги, ни механики, ни мышц — всех этих благоприобретений взрослости. Это был словно подросший мальчишка из тех, что дни напролёт проводят с мячом, — раньше таких можно было встретить в каждом дворе, на каждой полянке. Он не играл в футболе и уж тем более не работал — он там жил.

Да и само имя. Федя. Столько в нём было тепла, сколько бывает только в детстве.

И выделяя среди прочих этого парня, негромко привечая его и безотчётно оберегая, футбольный люд: болельщики, соперники, судьи — на самом деле, может быть, хранил вовсе и не Черенкова. А что-то очень личное и очень дорогое. О чём никто из серьёзных граждан никогда не станет распространяться на людях, но что внутри каждого обязательно живёт. Тот хрупкий островок бескрайне-голубого неба и ласкового солнца, где всё здорово и всё впереди.

Но однажды детство уходит. Навсегда.

Спасибо тебе, Федя. Ты дарил нам то, чему нет цены, – время. С тобой мы смогли задержаться в самой лучшей поре много дольше, чем было предписано метрикой.